Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

«Сказание» Авраамия Палицына позволяет соотнести сочинение «На иконоборцы…» с событиями антифеодальной борьбы начала XVII в. Одни и те же «иконоборцы» обличаются обоими авторами. Разница в том, что Палициным «иконоборцы» не выделены в какую‑то обособленную группу, они включены в общую картину борьбы. Повстанцы — они же «иконоборцы», «иконоборцы» — они же повстанцы. Для автора–составителя обличительного трактата «иконоборцы» — потенциальные повстанцы, или по меньшей мере «духовные» повстанцы. Так оно в действительности и было. И долю участия в народные движения периода Смуты русские, белорусские и украинские религиозные вольнодумцы внесли и как повстанцы, и как духовные повстанцы.

Энгельс, характеризовавший Западную Европу в конце средневековья как «сплошную культурную область», назвал Венгрию и Польшу ее «форпостами»[712]. Именно на польском «форпосте» и осуществился прорыв «сплошных культурных областей» по ту и другую сторону. Здесь и переворачивался пласт средневековой культуры. Встреча западноевропейских и русских реформаторов в 1557 и 1558 гг. — исторически знаменательная дата, самая ранняя из нам известных, возможно не самая ранняя фактически. Это была и перспективная встреча, продолженная в первой трети XVII в., как нами было показано.

С середины XVI в. берет начало другая линия сближения культур Запада и Востока Европы. «Напомним, — писал академик М. П. Алексеев, — знаменитые и столь часто цитируемые слова немецкого гуманиста Ульриха фон Гуттена, лирически выразившие мироощущение новой эпохи: «О, что за время! Как движутся умы, как цветут науки! Прочь варварство и невежество! Получив свою награду, ступайте в изгнание на вечные времена!» — сказанные после расспросов им Герберш- тейна, только что вернувшегося из Москвы»[713].

Французский исторический мыслитель и социолог Жан Боден, вольнодумец, обвиненный католической церковью в атеизме, внимательно присматривался к русской истории и политическому устройству России, к чему призывал и современников в сочинении «Метод легкого познания истории», вышедшем в свет в Париже в 1556 г. В самом начале XVII в. Лопе де Вега в драме «Великий князь Московский» трактовал Дмитрия в духе русской социально–утопической легенды о царевиче–избавителе. На материале событий социально–политической борьбы Лопе де Вега (уже в 1606 г.!) ставит «проблему народного восстания, идеального правителя и даже вопрос об установлении справедливости посредством «гранде революси- он»»[714]. В 1618 г. Томазо Кампанелла обращается из заточения с посланием московскому государю и православному духовенству. «Ты, — пишет он великому князю московскому, — не уступаешь ни одному из мирских царей, многих ты превосходишь могуществом, великий князь, широко простирающий крылья над Европой и Азией, от границ Финляндии и Ливонии до Каспийского моря; земли твои граничат с владениями короля Шведского и монарха Персидского, тянутся от Черного моря до истоков Дона, от владений польского короля до Турции, с татарами у тебя общие границы на много тысяч миль… Если ты обработаешь все эти огромные пространства, то не будет никого в мире, кто смог бы тебя превзойти»[715]'. Кампанелла помышлял о благоденствии подданных великого князя — народах России. «Если ты, — продолжал он свое обращение, — будешь знать, что Бог с тобой, ты сделаешь свои народы достойными тебя, они уразумеют науки и искусства, ты наполнишь проповедью свою землю и разбогатеешь»[716]. В отличие от многих заезжих иностранцев–путешественников, дипломатов, миссионеров (кое‑кто и из тех, кто был не прочь погреть руки на опричнине), писавших о русских — «варварах», «скифах», «сарматах», переплетая действительные факты с анекдотами и нелепицами, Лопе де Вега и Кампанелла знали совсем иное лицо России и воздавали должное ее народу, как это за полвека до них сделали соратники Генриха Буллингера. Кампанелла считал, что звезды предвещают революцию. Тем знаменательнее его пророчество в «Послании к московскому государю…»: «В 1572 году была замечена новая звезда в созвездии Кассиопеи на московском меридиане, пророчащая поразительные новости из твоей страны…«[717]

В XVII в. в России побывал немецкий поэт Флеминг. В своей «Новгородской поэме», он описал русских крестьян. Россия вошла в поэтическое творчество Флеминга рядом посвященных ей стихотворений. Он оказался и отзывчивее и щедрее своего соотечественника Олеария, описавшего Россию в оценках русской действительности, хотя; несомненно, поэтично идеализировал уклад русской деревни, но в чем‑то очень важном превзошел трезвомыслие Олеария. Долгое путешествие на Восток воспитанника Лейпцигского университета, горестно переживавшего судьбы Германии (Флеминг — современник

Тридцатилетней войны), открыло ему величественную перспективу братства народов Запада и Востока, и в Москве он увидел символ их единения. Одно из самых взволнованных и благородных по мысли и чистоте формы стихотворений Флеминга называется «Великому граду Москве». Его по достоинству оценил и перевел на русский язык Л. П. Сумароков (1717—1777). И получилось, что перевод свой завещал потомкам:

Великому граду Москве

О ты, союзница Голштинская страны,

В российских городах под именем царицы.

Ты отверзаешь нам далекие границы

К пути, в который мы теперь устремлены.

Мы рек твоих струей к пристанищу течем,

И дружество твое мы возвестим Востоку;

Твою к твоим друзьям щедроту превысоку

По возвращении на Западе речем.

Дай, небо, чтобы ты была благополучна,

Безбренна, с тишиной своею неразлучна,

Чтоб твой в спокойствии блаженный жил народ!

Прими сии стихи. Когда я возвращуся,

Достойно славу я твою воспеть потщуся

И Волгу похвалой промчу до Рейнских вод.

Интерес к России мыслителей, поэтов, писателей, религиоз- но–реформационных деятелей Западной Европы шел поверх вероисповедных оппозиций католицизма и православия, устремляясь к общественной действительности и исторической будущности открывавшейся их взорам великой страны. И сколько бы ни принимали желаемое за действительное лучшие люди разных стран, вдохновлявшиеся Россией, как бы ни идеализировали ее в своей социальной мечте, их интуиция, историческая и художественная, вела к истине: вслед уходившей в прошлое «католической Европе» уходила в прошлое, поступью медленной и тяжелой, средневековая Русь. Начинался новый период русской истории, и в аспекте культурно–историческом он означал (еще более предвещал) встречное и обогащающее движение по отношению к высоким идейным ценностям, носителями которых выступали творцы и продолжатели гуманистической культуры во всем охвате ее социального, философского и художественного содержания.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Ниже приводятся сочинения русских публицистов, литературная деятельность которых отражена в нашем исследовании. За исключением «Слова о лживых учителях» это произведения публицистов XVI в. — Ермолая–Еразма, Зиновия Отенского, Андрея Курбского, Максима Грека. Эти сочинения были опубликованы нами в разное время и в разных изданиях. Взятые вместе, они пополняют представления об актуальных проблемах, разрабатывавшихся представителями общественной мысли феодальной России, их полемической заостренности, тематическом разнообразии и послужат материалом, расширяющим область вопросов, выдвинутых и обсуждаемых в нашей работе. Они будут полезны исследователям, изучающим те аспекты истории русской общественной мысли, которые не были предметом нашего рассмотрения.

Некоторые из публикуемых текстов привлекли внимание исследователей, и они высказали о них (по первым публикациям) свои суждения. Так полностью была подтверждена атрибуция Ермолаю–Еразму публикуемых здесь сочинений, находящихся в составе Новгородско–Софийского сборника № 1296 из рукописных собраний Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова–Щедрина в Петербурге. В исследовании Р. П. Дмитриевой «Повесть о Петре и Февронии» читаем: «Наблюдения А. И. Клибанова над композицией построения Софийского сборника привели его к выводу о продуманном подборе произведений и строго тематическом расположении их в сборнике… Выводы А. И. Клибанова подтверждаются составом статей в Соловецком сборнике, в нем уже намечен этот принцип последовательности расположения статей»[718]. И еще: «В. Ф. Ржига в своем исследовании «Литературная деятельность Ермолая–Еразма» высказал мнение, что рукопись ГПБ собр. Софийское № 1296 является автографом самого Еразма. Мнение В. Ф. Ржиги поддержал А. И. Клибанов и привел ряд доводов, атрибутировав Ермолаю–Еразму все девятнадцать произведений, которые включены в этот сборник»[719].